— Раньше на этом месте куда веселее было,— поглядьюая на неподвижные поплавки, начал рассказывать старичок-пенсионер Матвей Григорьевич,— бывало, за зорьку до десятка лещей брал, да и каких лещей! В каждом, почитай, фунтов по двенадцать. А в нынешнее время не то: мельчает в Хопре рыба, да и беспокойства ей теперь больше, от моторок совсем житья не стало.
Теперь хороший-то лещ в низы ушел, к заповеднику, ну а мне по-стариковски за ним не угнаться: годы не те, да и привык я к своему месту, красота-то кругом — сердце радуется. Иной раз домой идешь, а соседи уж тут как тут, в сумку заглядывают, ухмыляются: «Что, Григорьич, опять пустой?» — «Как,— говорю,— пустой? Сума, пустая, зато душа полная… Э, да вам, домоседам, этого не понять».
Да… Ну, а вообще-то рыбы не в пример меньше стало, леща-то редко возьмешь, все больше плотва да калинка. Я ведь на этой крутине годков двадцать ловлю, всю рыбу наперечет знаю, однако вот в прошлом годе большой конфуз у меня тут вышел,— Матвей Григорьевич помолчал немного и начал скручивать папироску.
Да. Так вот слушай,— продолжал он свой рассказ,— прихожу я, значит, как обычно, к утренней зорьке, гляжу, занято мое место насиженное. Видать, приезжие—двое. Один вроде как бы моряк — слова у него все такие заковыристые и рубаха полосатая, а другой худенький да маленький, в чем душа держится, и на месте минуты не посидит, все вертится, будто в него шило воткнуто.
Вижу, случайные они люди в нашем рыбацком деле, не будет тут сегодня рыбалки, и только хотел было повернуться, чтоб, значит, к другому месту податься, а моряк и увидел меня. «Здорово, говорит, папаша, причаливай к нашему берегу — гостем будешь».
Это я-то, вишь ли, гостем буду! Ну и задел за живое. «Я,— говорю,— милый, двадцать лет на этом самом месте рыбалю, и негоже мне гостем быть в своем доме». Он вроде как и смутился, а тот, который с шилом, даже вертеться перестал. Чувствую, поняли они свою оплошку. Да и мне вдруг неловко стало. Зачем, думаю, обидел людей. Небось, в отпуск приехали, отдыхать, да и откуда им знать, что место это мной насижено, ведь рыбацкое дело такое: кто первый пришел, тот первый и сел.
Ну, в общем, примирились мы. А как примирились, так я первым делом свое непременное условие постановил: сидеть тихо и во всем слушать моих распоряжений. Лещ, он тишину любит. Забросили удочки. У берега-то тут мелко, а чуть подальше — обрыв, так я в отвес ловлю, удилища у меня длинные, леса прямо в обрыв и свисает, да так, чтоб крючок-то на дне лежал, ну, а мои новые соседи, конечно, этих тонкостей не знают, они на поплавок ловят.
Вот так и сидим. Поначалу хорошо шло. Я пару подлещиков поймал фунта по два, да моряк—штук пять плотвичек, ну, а тот, который с шилом, ничего не поймал, больно уж он нетерпелив, каждую минуту за уду хватается, насадку проверяет. Пробовал я его угомонить, да ничего не вышло — видно, структура у человека такая. Да…
Вот и сидим мы потихоньку наслаждаемся утренней природой да на удочки посматриваем.
Вдруг конец одного моего удилища как стеганет по воде, я за него хвать, за удилище-то, подсек, да только чую, тяжела добыча, не совладать. Ну, думаю, Григорьич, не посрами своих седин.
А те двое, соседи-то мои, уже тут как тут, прибежали и про удочки свои позабыли. Заметили, стало быть, как у меня стегануло. Да. Ну вот и стою я, держу удилище, в душе у менялолная растерянность, а то — это что на крючке-то — тянет.
Жилка у меня пять десятых, леща хорошего выдержит, но тут, вижу, по-другому оборачивается — тяжела добыча. Вот и пошел я в воду. Оно тянет, а я иду. Оборвать бы мне жилку-то, и дело с концом, да где там, в азарт вошел, руки трясутся, а сердце так и выстукивает: тащи Матвей… тащи Матвей…
Да и соседи мои огоньку подбавляют. Моряк, так тот вылез на пригорок да как гаркнет во всю глотку: «Братцы! Дед акулу поймал!»
Ну, понятно, народ со всех сторон валом: день-то воскресный. А тот, который с шилом, подсачек мой подхватил и ко мне в воду лезет, ну я его тут осадил: мол, «на чужой каравай рта не раскрывай», добыча моя — сам и вытащу. И впрямь, чувствую, вроде как бы ослабела леса-то.
Я на себя удилище подтягиваю, а сам к берегу, значит, пячусь. С берега меня подбадривают, давай, Григорьич, тяни, мол, а я и сам знаю, что тянуть. Ну и… тяну!
Подтяну немного, передохну, опять подтягиваю, а у самого от радости ноги подкашиваются, сейчас, думаю, покажешься, голубонька, глотнешь свежего воздуха.
Вот тут и вышел этот самый конфуз. Небось, думаешь, не выдержал, мол, дед, упустил. Нет, милый, не упустил — вытащил. Вытащил, будь она трижды неладна, да что толку-то, только штаны замочил да зубоскальства много было.
Матвей Григорьич замолчал и опять принялся за самокрутку.
— А все-таки кто же это был? — спросил я, терзаемый любопытством.
— Черепаха,— нехотя ответил Матвей Григорьевич,— большущая тварь попалась. Так вместе с крючком и выбросил.
Вскоре закипел чай, и мы, согретые его теплом, вздремнули в ожидании вечернего клева.