Дед Иван сидел на деревянной лавке у окна и сучил лесу из конского волоса. По лицу деда блуждала чуть заметная улыбка. Серый котенок завороженно следил за черной упруго дрожащей змейкой, выползавшей из узловатых пальцев старика и от нетерпения скрёб когтями половик. Он раз уже кидался на эту змейку, и сейчас старался уяснить себе связь между ней и рукой деда Ивана, нанесшей ему за это тяжелую оплеуху.
У печи позвякивала посудой жена деда Ивана, Катерина. Лучи июньского солнца пробивались через кружевные занавески на окнах и светлыми пятнами ложились на чисто вымытый пол.
— Собери-ка мне, старуха, на завтра котомку, в Дубы пойду…— нарушил тишину старик, и стал собирать со стола готовые колена лесы.
— В Дубы?… Да ты что, старый, с ума сошел?…— воскликнула старуха, поставив на стол кипящий самовар. — Ведь туда, почитай, верст восемь будет!…
— Знаю, что восемь… Хаживал… А что до того: дойду иль нет, так пусть это тебя не тревожит, если завтра не дойду, то послезавтра дойду,— спокойно сказал старик и, не обращая внимания на недовольное ворчание жены, повернулся к окну.
За окном, в садике, цвела сирень. «…Семьдесят второй раз цветет…» подумал про себя старик и перевел глаза на реку. Под свежей зеленью ивовых кустов неторопливо плескались ее воды, шевеля щетину молодого камыша. Клочками белых кружев тянулась по поверхности воды выносимая с мельничного омута пена. По этой пене старик давно уже привык судить: идет ли вода на прибыль, иль нет. Когда вода прибывала, то пена шла гуще, была пышнее и рыжего цвета.
Молча выпив две чашки чая, старик вышел в сени и вернулся с двумя удочками. Это были старые, потемневшие от времени и видавшие виды простые березовые удочки. Старик, обтерев с них пыль и внимательно осмотрев каждую, начал связывать колена волосяной лесы.
Год назад внук, который в ближайшее время планирует сплав на катамаране, катамаран сплав по реке это его давняя мечта, прислал ему лесу, сделанную из одного длинного и необыкновенно прочного волоса. Старик знал толк в лесах и, попробовав ее, невольно пожалел: «Вот если б мне иметь такие лесы годиков тридцать назад!» Однако, отказаться сразу от старой волосяной лесы он был не в силах: ведь с ней было связано столько его привычек и воспоминаний!
Он признавал поплавки только из гусиного пера. И когда они белыми сосульками повисли на смотанных на мотовила удочек лесах, он вышел из дому, и, разыскав во дворе старые вилы, отправился на плотину.
Для запруживания после весенних паводков старых сельских плотин издавна употребляют у нас солому, глину и хворост.
Запруда из этих материалов очень скоро превращается в своеобразный рай для навозных червей. Это во всех отношениях особенные черви. Их очень любит рыба. Когда надеваешь такого червя на крючок, то он вертится на нем, как бес, щекоча пальцы своим шершавым сплюснутым хвостом, а из ранки от крючка выпускает ярко-желтую, остропахнущую каплю жидкости.
Старик пошел за этими червями.
Катерина, не желавшая при муже и виду показать, что она выполнит его просьбу, оставшись в избе одна, достала из сундука старую сумку из-под противогаза, потрясла ее на крыльце и вывесила на солнце.
К тому времени, когда вернулся старик, эта сумка уже лежала на полке за печью, наполненная всем тем, что она считала необходимым старику там, в этих самых его «Дубах».
На следующий день старик вышел из дома незадолго до восхода солнца. Миновав картофельное поле и поднявшись по косогору к опушке леса, он остановился и несколько минут смотрел туда, где под лучами восходящего солнца блестели среди зелени садов знакомые крыши домов его деревни. Увы, его глаза уже не могли отсюда различить, как различали прежде, желтой кофты жены. Однако старик знал, что Катерина стоит сейчас там, на крылечке дома, и смотрит ему вслед.
«Ну что ж, я вернусь завтра…» — подумал старик и, переложив удочки на другое плечо, не оглядываясь, зашагал к лесу. Тропа, по которой он шел, была когда-то торной, но с тех пор, как перестали наводить мост через реку в трех километрах выше деревни, она заросла, и теперь ею пользовались лишь редкие здесь рыболовы.
Полдень застал его уже недалеко от цели. Тропа то выбегала на берег реки, то прижималась к холмистым опушкам леса, где жарко пахло смолой и цветущим шиповником.
Старик не спешил и, часто останавливаясь, подолгу сидел в тени, глядя на реку, на лес, на луга, чуть затянутые горячим маревом июньского полдня и над которыми кружили хороводы тупокрылые доверчивые чибисы. Все здесь было знакомо ему: знаком каждый поворот тропы, каждая извилина реки, каждый ручеек, весело выбегающий по овражку из леса. О, он так любил это небо, лес, луга, реку! Любил настолько ревниво и страстно, что всегда старался бывать здесь один.
Было время, когда он ходил ловить рыбу в Дубы каждое воскресенье. Сегодня он идет туда в последний раз. И все же ему было легко и весело пробираться в этот июньский день по заросшей старой тропе среди света и тени, чувствовать на лице свежесть листьев и теплоту ветерка и солнца. Старик шел и как будто перечитывал страницы давно прочитанной чудесной книги.
Не все здесь осталось, как было прежде. Вот большая дуга излучины реки теперь стянута, как тетивой, недавно прорытым новым руслом. Весело бежит по нему река. А старица задумалась, потемнела и под монотонный треск стрекоз задремала, закутавшись в ковер из кувшинки и камыша. Миновав ее, старик вступил в места, которыми грезил всю жизнь — в Дубы…
Теперь их вернее было бы назвать «Дубками», ибо тех могучих дубов, которые помнил он, здесь уже не было. Вместо них рос по берегам молодой дубняк. Но река осталась прежней. Старик нашел даже место, где особенно любил сидеть с удочками: слева, у берега, камыш, за ним — перекат, поросший со дна кувшинкой, ниже камыша — приямок.
Струи с переката, качая камыш, забегали в приямок и, завиваясь, гасли в нем.
Старик решил отложить ловлю до утра, поэтому, вырезав в кустах две подпорки для удилищ и установив их в воде у берега, отправился подыскивать место для ночлега.
Солнце, золотясь, склонялось к горизонту. На реку легли тени. Синий дымок поднимался с опушки.
У костра, прислонясь спиной к высокому пню, спал старик. Ему снились лещи. Он проснулся в то время, когда трудно определить: гаснет ли вечерняя заря, или зарождается утренняя. Коротки июньские ночи — ночи встречающихся зорь. Сумеречный, дрожащий свет, струясь, падал на землю, когда старик, выйдя на берег, начал разматывать с удочек лесы.
Аккуратно надев на крючок трех червей, он осторожно забросил первую удочку. Негромко булькнуло грузило, и белый поплавок, как будто одержимый желанием узнать причину всплеска, быстро побежал по воде туда. Добежав, внезапно остановился, окунул носик под воду и, встав почти вертикально, тихо закачался.
Легкий парок плыл над самой поверхностью воды и, клубясь, цеплялся за тускло поблескивающий камыш. Тишину нарушала лишь едва слышимая песня жаворонка, доносившаяся с далеких пашен противоположного берега.
Клев начался немедленно, но клевала мелкая рыба. Старик терпеливо вынимал ее, осторожно снимал с крючка, насаживал на него новые мочки червей, вновь закидывал удочки и ждал, ждал… За спиной его, из-за леса, уже поднималось солнце. Под его лучами побелели и стали таять жидкие струйки тумана над рекой.
Склон противоположного берега засверкал мокрыми травами. Громче запел жаворонок… Старик ждал…
Поплавок на удочке с волосяной лесой дважды робко окунулся до красного колечка, потом медленно вылез из воды весь, лег плашмя и, как будто освободившись от лесы, свободно поплыл по течению.
— Он…— прошептал старик и крепко обхватил удилище правой рукой. Увидев, как поплавок заметно заскользил в сторону, подсек…
Непривычная и загадочная тяжесть согнула удилище и натянула лесу. Поплавок, выскочивший было при подсечке в воздух, снова нырнул под воду.
«Только бы не опустить на воду конец удилища» — быстро проносилось в голове старика.— «Сейчас по лесе можно видеть, куда пойдет рыба, а иначе, — шабаш!..»
Тупые и тяжелые толчки заставили старика положить на удилище и левую руку.
Конец удилища то опускался к воде, то вновь медленно полз вверх, подчиняясь осторожным усилиям старика. Леса чуть слышно звенела, разбрызгивая с узлов мелкие, как бисер, капельки воды. Рыба не поднималась со дна. Прошла минута, другая…
Старик, наконец, решил нарушить это равновесие и стал медленно, сантиметр за сантиметром, вытягивать лесу из воды. Вот показался поплавок… Выше, выше… Но вдруг беззвучно лопнул один волос в колене лесы выше поплавка… Леса дрогнула… Тревожно, волчком закрутился вокруг нее поплавок. Нижняя половина лопнувшего волоса, беспомощно обвиснув, начала чертить по поверхности воды своим свободным концом.
«Осталось три… Выдержат ли?» — в смятении подумал старик, не отрывая глаз от лесы. Но рыба уже потеряла дно…
Леса, сначала медленно, потом быстрее и быстрее побежала, разрезая воду, к середине реки. Показалось грузило, а вслед за ним, пустив волну, величественно всплыл огромный лещ. Он устало лег набок, чуть пошевеливая темным хвостом.
Поднимая удилище, старик стал осторожно подтягивать его к берегу. Дважды рыба, изогнувшись, упрямо и сильно зарывалась в воду, вынуждая его начинать все сначала.
Наконец, старик навел ее на заранее погруженный под воду подсачек. Левой рукой с трудом поднял обруч подсачка над водой и, откинув удочку, обеими руками вынес рыбу на берег. Вытряхнув ее на траву, присел рядом, тяжело дыша.
Это был старый лещ. Чешуя на его широких боках, цвета тусклого серебра, казалось, была покрыта сединой. Два кровоподтека напоминали о недавних брачных страстях.
Он не бился, а лежал на траве неподвижно. Влага медленно уходила из его жабр, а с нею медленно уходили и силы из всего его большого тела. Жаберные крышки, которые он судорожно открывал и закрывал, издавали при этом сухой и отчетливый звук. А глаза, затянутые жгучей и ослепительной пеленой, не могли видеть других глаз — глаз старика, полных жалости, тоски и растерянности.
Между тем, старик думал: «Вот так же, как я мучительно искал тогда воздуха, а вместо него вдыхал раздирающий легкие раскаленный и едкий дым горящего торфа…
Давно это было. В знойный июль горели леса. Подобно колоссальным кучевым облакам, дым, клубясь, поднимался высоко в небо, образуя там картину величественных и далеких гор. Ночами, по всему восточному горизонту, колыхалось над лесами красное зарево, зловеще играя в стеклах домов. Вся округа была стянута в леса на рытье рвов и расчистку просек.
Случилось так, что дед Иван, пытаясь спасти выводок нелетных тетеревов, замешкался и был отрезан огнем.
Его, потерявшего сознание, вынес тогда из огня и дыма сапер. С тех пор он бросил курить и перестал любить костер так, как любил его, бывало, прежде.
— Вот так же, как я тогда…— вновь повторил старик и, не отрывая глаз от рыбы, вытащил из кармана штанов свой большой старый нож. Руки его дрожали, когда он раскрывал его. Открыв, долго смотрел то на нож, то на рыбу.
Лещ неподвижно лежал у его ног. «Понимает ли он, что с ним произошло?»— неожиданно вспыхнул в голове старика вопрос.
…Понимает ли, почему нестерпимо жжет его нежные жабры, что душит его и ослепляет? Какие мысли копошатся сейчас в его маленькой голове? — Покорность ли необъяснимому, или же горечь по утерянному?..
А способен ли он вообще думать?..
…В двух шагах от него призывно журчит под солнцем его родная стихия… Он слышит ее!..
— Два шага… Всего два шага…
Старик решительно бросил нож в сумку и стал поспешно снимать сапоги. Закатав штаны, поднял рыбу обоими руками и, зайдя по колени в воду, осторожно опустил ее у своих ног. Лещ медленно повалился на бок.
Он продолжал ритмично работать жаберными крышками, выпуская из-под них маленькие пузырьки воздуха. Они всплывали на поверхность воды и растягивались течением в тонкую цепочку.
Прошло несколько минут. Вот плавники робко зашевелились, он медленно, и видимо с трудом, принял свое естественное положение в воде и доверчиво и беспомощно ткнулся холодными губами в голую ногу старика.
— Не нужно, не нужно, брат…— вслух взволнованно произнес старик и, погладив ладонью упругую спину рыбы, повернул ее головой от берега.
Лещ проплыл шага два и, остановившись, повернулся боком к старику. Теперь его жабры не выбрасывали уже пузырьков воздуха, а выталкивали вихорьки воды, похожие на прозрачные струйки дыма. Это были вихорьки возвратившейся жизни. Старик это видел.
Он, не шевелясь, следил за рыбой до тех пор, пока она медленно не опустилась в глубину, а ее силуэт не растворился в сумрачной толще воды. Две ближайшие камышинки дрогнули раздвинутые уплывающей рыбой, и вновь застыли в неподвижном воздухе. Старик еще долго стоял не шевелясь. Потом, вздохнув, тяжело выбрался на берег и прилег на траву, закрыв глаза.
Тихое дыхание просыпающегося июньского дня приносило на берег чистый аромат цветущих лугов. В бледно-голубом небе рождались мелкие белые облачка. Тихо и невнятно зашуршала под солнцем освободившаяся от ночной росы прибрежная осока и запорхали над ней легкие синие стрекозы. Старик все лежал, не шевелясь…
Прилетевший откуда-то зимородок уселся на конец закинутой удочки, быстро повертел головкой, а затем, склонив ее набок, стал внимательно рассматривать торчащий из воды белый поплавок.
У поверхности, играя с лесой, поблескивали уклейки, отчего от поплавка постоянно расходились по воде маленькие круги. Вдруг птичка пулей сорвалась с удилища, раздался всплеск, а мгновение спустя она появилась вновь, держа в клюве сияющую, как осколок зеркала, маленькую рыбку.
Белогрудый куличок опустился на песчаную отмель противоположного берега и стал грациозно расхаживать там взад и вперед у самой воды. Гулко ударил шереспер, выплеснув волну на отмель. Куличок с резким криком сорвался с песка и зигзагами, низко над водой, быстро полетел вверх по реке.
Старик поднялся… Посмотрел на растягиваемые течением круги. «Вниз пошел» — машинально отметил он про себя и, взглянув на поднявшееся уже высоко солнце, стал неторопливо собирать удочки. Дорога с рыбной ловли всегда длиннее, чем та же дорога на ловлю. Поэтому старик только в сумерках подходил к околице родной деревни. Он шел медленно, устало опустив голову и смотря под ноги. У околицы он неожиданно столкнулся с поджидавшей его женой.
— Ты зачем здесь? — спросил он, останавливаясь.
— Поймал ли что? — вопросом на вопрос ответила старуха.
— Поймал…
— Поймал? Да ведь сумка то, я гляжу, пуста.
— Да причем здесь сумка, глупая?.. В сумке ли дело…
— Да что с тобой об этом говорить!… Все равно ведь не поймешь,— неожиданно закончил старик.
— Всегда-то ты загадками говоришь, после каждой своей рыбалки,— сказала, вздохнув, Катерина.
— Давай уж удочки-то понесу, устал, поди?
— Немножко устал, Катерина,— согласился старик.
Дед Иван сидел за самоваром у настежь открытого окна и добрыми, уставшими глазами смотрел на проворные руки жены, разливавшей чай. Давно знакомое, неизъяснимо приятное чувство покоя и блаженства заполняло его душу и тело.
Шум падающей с плотины воды, вместе с влажным вечерним воздухом, щедрой струей втекал в окно и нежной, вечно чистой лаской тревожил еще острый слух старика.