Стародавнее брянско-трубчевское полесье. Кругом вековые дубравы, неоглядные пойменные луга. Май. В вершинах дубов кукует кукушка, трубно, с заунывной грустью воркуют лесные голуби-вяхири. Словно в звонкие флейты, свистят кулики.
Проводя свой отпуск в гостях у природы, мы с Михаилом Антоновичем плывем по Неруссе. Я— удильщик, он — спиннингист. Быстрое течение гонит легкую плоскодонку. Впереди если не крутой поворот, то непременно залом прутняка, ветровала, коряжника. Нерусса — типичная лесная река. Нередко встречаются здесь огромные глубокие омуты, но чаще бушуют быстряки-перекаты.
Солнце свернуло с полудня. В бездонной глубине бирюзового неба громоздятся, как сказочные терема, перламутрово-бе-лые облака. Откуда-то ветерок доносит запахи свежего сена, цветущих диких яблонь и груш. Ни жилья, ни людского голоса. Только далеко-далеко на краю поймы слышится певуче-протяжный зов одинокой пастушьей дудки.
Излучина. Река будто перевязана узлом. А дальше в густом обрамлении могучих дубов и ракит открывается обширное, ослепительно блещущее синевой чистое плесо.
— Эх, до чего же чудесный уголок! — вздыхает приятель.
— Может, здесь остановимся?
— Идет!— соглашается он.
Шурша днищем по крупчатому песку, лодка с ходу врывается в мелководный заливчик. Из него, словно овес из мешка, устремляется в реку бойкая серебристая рыбешка. Отлогий берег. Зелеио-шелковнстый сухой лужок. А за ним непролазный ивняк буйной волною подкатывается к подножью дубравы. И не успели мы перешагнуть через борт лодки, как удивленный Михаил Антонович шепчет:
— Смотри-ка! «Лесосека» бобров…
В самом деле, гуща прибрежного кустарника вдоль и поперек пересекается бобровыми тропами. Всюду виднеются свежие следы, похожие на отпечатки гусиных лап. Местами прутняк вырублен, словно топором. То там, то тут валяются обглоданные добела толстые осиновые обрубки. Вероятнее всего, зверьки-лесорубы пригнали их сюда по реке, а возможно, приволокли откуда-то из лесу.
— Ну что ж! — оглядев «лесосеку», улыбаюсь я.— Можно сказать «спасибо» бобрам.
— Это верно! — кивает головою Михаил.— Дров для костра на неделю хватит.
Некоторое время спустя палатка была установлена, в хозяйстве наведен надлежащий порядок, на костре вскипел котелок. После обеда в дополнение к запасу имевшихся насадок я извлек из-под валежин десятка полтора свежих червей, с молодого дубка стряхнул пяток крупных, как желудь, майских жуков и начал настраивать удочки. Неизведанный водоем манил своей таинственностью. Моему напарнику тоже не сиделось на месте. Словно подгоняемый кем-то, он наскоро намотал новую лесу на катушку, надраил бархоткой несколько блесен.
— Ну как, ты готов?
— Сейчас. Да, уговор: до двух четвертей щук не брать. Окунь в ладонь тоже в зачет не принимается.
— Вызов принят,— улыбнулся Михаил.— Но, чур, чтобы н в твоем садке ни плотвиц, ни подъязков меньше двухсот граммов не было.
Михаил Антонович торопливо зашагал по песчаной косе. Полуденный зной незаметно сменился освежающей прохладой. Над окрестными лугами едва-едва заголубел прозрачный дымок. Омут ожил. Под крутояром противоположного берега, где лежали в воде подмытые течением деревья, гулко, будто тяжелые камни, бултыхались щуки. На отмелях хрустальным дождем взыгрывала спасавшаяся от прожорливых окуней рыбья молодь.
Пора! Река зовет. Место для ужения я избрал на входном перекате. Здесь бегущая гребешками лента реки чуть ли не наполовину перегорожена завалом почерневших коряг. У берега тиховодье. Дальше быстряк, а рядом, справа, непроглядная ис-снпя-темиая глубина омута. Где, как не тут, выгул рыбы! И, чтобы убедиться, так ли это, я тихонечко подошел к кусту черемушника. Посмотрел в толщу воды. Замер.
— Ии-х, батюшки светы, какое гульбище! — невольно сорвался с губ приглушенный шепот.
Не сон ли? Нет! Вот из ямы на стрежень переката медленно, спокойно выплывает с полдесятка очень крупных лещей. А возле залома в тиховодье стабунилась плотва и толстоспип-ные тихони язи. Дно заводи буквально пестрит рыбой.
Отступаю назад, беру удочку. Непослушными от волнения пальцами нанизываю на крючок живую спираль красного червяка. Почему-то дрожат колени, что-то сжимает и холодит сердце. Ох уж эта лихорадка нетерпения! Наконец снасть наготове, подсачек рядом. Осторожно из-за куста взмахиваю удилищем. Словно сорвавшаяся с ветки капля, падает грузило.
Перяной поплавок ложится на воду и, вздыбив ярко-огненный наконечник, становится торчком. Мгновение — и, часто-часто вздрагивая, он уходит в сторону. Косой рывок в глубину. Подсечка. В траве затрепыхалась красноглазая плотвица чуть побольше четверти. Снова заброс. Опять почти та же картина. Короткий танец поплавка. Подсечка. Я поднимаю удилище вверх. Не тут-то было. Рука почувствовала необычную тяжесть. Две-три минуты борьбы — и в моем подсачеке оказался язь.
Поединок с язем был недолгим, однако рыбье скопище уза-лома оказалось распуганным. Куда-то ушла плотва, исчезли язи. Лишь возле берега по-прежнему суетилась бестолковая мелочь. Твердо решив встретить вечернюю зорьку только здесь, я опустил садок с рыбой в воду, расстелил на берегу плащ, уселся поудобнее, забросил удочку. А минуту спустя выбросил к ногам светло-серебристую красноперку. Снял, полюбовался.
— Попалась!—говорю.— Счастье твое, что калибром мала, а то наверняка в уху угодила бы.
Шутка шуткой, но за час или полтора я стравил до трех десятков червей и кроме четырех взятых в садок подъязков выбросил в реку немало плотвичек, окуньков, красноперок, которые не соответствовали установленному нами размеру.
Вечер чудесный. Клев —лучше быть не может. А все-таки где же лещи? «Если уж,— думаю,— они не берут до заката солнца, то в темнозорь тем более на их поклевку рассчитывать не придется. А ну-ка попробую на быстряк переключиться». И, отпустив леску на самый дальний заброс, перехожу на ужение в проводку. Привычный взмах.
Поплавок быстро скачет по светлым гребням и застывает неподвижной свечкой на тиховодье у края омута. Перебросил удочку раз, второй, третий. Вдруг посреди переката поклевка. Рывок на себя — и в воздух выпрыгнула порядочная густерка. Сделал забросов десять. Взял еще двух густерок да круглого, как диск, подлещика. И вот поплавок опять бежит вдоль переката. Но едва выбегает на тихонодье, как внезапно останавливается. Качнулся туда-сюда, вздрогнул. Потом нырь в глубину. Моментальный рывок.
Лещ! В каком-то восторженном испуге зашлось сердце. Началась напряженная схватка. Засекшаяся на крючке рыба туго толкнула в одну сторону, метнулась в другую. Затем потянула удочку в глубину. Когда толчки стали мягче, слабее, я осторожно повел ее к берегу. «Не спешить, не горячиться,— успокаиваю сам себя.— Прежде всего дать воздуху». Несколько трепетных минут, и наконец на глади воды заиграл глубокий, как бы развернутый лопатой бурун-воронка.
Показались толстые желто-оранжевые губы, раскрытый рот. Острота борьбы как-то сразу ослабла. Рыба заметно утихла. Ее развороты и рывки уже не имели первоначальной силы. Еще потяжка, еще глоток воздуха. Лещ лениво забарахтался возле островка молодой осоки, а немного погодя я уже держал его в руках, словно массивное, в золотой чеканке блюдо. Трофей был красив!
Взять такого леща-великана поистине вершина рыбацкого счастья. Продолжать ловлю уже не хотелось. И, опустившись на мягкий коврик травы, я как-то особенно глубоко ощутил всю неотразимую красу окружающей природы.
За темную гриву леса, излучая ровный, жарко-малиновый свет, медленно закатывалось солнце. Воздух был необыкновенно чист, звонок, а на кустах и травах еще засветло заискрилась алмазная россыпь росы.
Стало смеркаться. С богатым уловом пора и к палатке. Но вдруг посреди переката из воды вынырнула мохнатая тупоносая голова бобра. Уши короткие, глаза выпуклые, а под верхней губой два широких светло-бурых резца. Вытянувшись во всю длину, зверек не спеша, перебирая лапами, плыл откуда-то сверху к омуту. Заметив меня, он оглушительно хлопнул поводе круглой лопатой хвоста и исчез в таинственной глубине.
Подхожу к биваку. Михаила Антоновича еще нет. Разжигаю потухший костерок, принимаюсь чистить на уху рыбу. Некоторое время спустя из-за кустов появляется знакомая атлетическая фигура приятеля. Шагает он легко, машисто. Настроение праздничное. Еще бы! На кукане висят четыре щуки и пара крупных красноперых окуней.
— Ну как? — спрашивает он, чувствуя себя победителем. И тут же замечает лежащего на песке леща. Голос у него пресекается, переходя в изумленный шепот:
— Ох, комар-толкун! Вот это экземплярчик!
Пока мы взвешиваем улов и обрабатываем его для заготовки впрок, в котелке вскипает уха. Бобровый омут заволакивается густым, будто мокрая вата, туманом. Опускается волшебная, полная соловьиных раскатов ночь.
А если вы любите поездить на мотоцикле, тогда хороший шлемы для мотоциклов вам необходим как воздух, потому как безопасность превыше всего, ведь жизнь даётся один раз поэтому не стоит экономить на мелочах.